- И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как мне
желалось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит еще
татарчонок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с мировой у
Бакшея взял, а караковый жеребенок, какого и описать нельзя. Если вы
видали когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, -
по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него
не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и ноги
книзу пустит, точно они ему не надобны, - настоящее, выходит, будто он
едет по воздуху. Вот и этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не
своей силой несся.
Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли за ним
сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего
конька и ценить, на какие сокровища, и кому его обречь, какому королевичу,
а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
- Как он ваш стал? - перебили рассказчика удивленные слушатели.
- Так-с, мой, по всем правам мой, но только на одну минуту, а каким
манером, извольте про это слушать, если угодно. Господа, по своему
обыкновению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер, которому
я дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся татарин
Савакирей, этакий коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова бритая,
словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький, а рожа как
морковь красная, и весь он будто огородина какая здоровая и свежая.
Кричит: "Что, - говорит, - по-пустому карман терять нечего, клади кто
хочет деньги за руки, сколько хан просит, и давай со мною пороться, кому
конь достанется?"
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону;
да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у
моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в
Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его
сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не
надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на
мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю:
"Сделайте такую милость: мне хочется".
Ну, так и сделали.
- Вы с этим татарином... что же, секли друг друга?
- Да-с, тоже таким манером попоролись на мировую, и жеребенок мне
достался.
- Значит, вы татарина победили?
- Победил-с, не без труда, но пересилил его.
- Ведь это, должно быть, ужасная боль.
- Ммм... как вам сказать... Да, вначале есть-с; и даже очень
чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей,
тоже имел сноровку на опух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого
его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я
сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку
себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
- Как запороли, неужто совершенно до смерти?
- Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо себя
допустил, что его больше и на свете не стало, - отвечал добродушно и
бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него если не
с ужасом, то с немым недоумением, как будто почувствовал необходимость
пополнить свой рассказ пояснением.
- Видите, - продолжал он, - это стало не от меня, а от него, потому что
он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни за
что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть, чтобы позора через
себя на азиатскую нацыю не положить, но сомлел, беднячок, и против меня не
вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это помогает, и я
все его грыз, чтобы боли не чувствовать, а для рассеянности мыслей в уме
удары считал, так мне и ничего.
- И сколько же вы насчитали ударов? - перебили рассказчика.
- А вот наверное этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до
двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока,
я и сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут
же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам,
как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый... Тьфу ты,
дурак эдакий! до чего дотерпелся? Чуть я за него в острог не попал.
Татарва - те ничего: ну, убил и убил: на то такие были кондиции, потому
что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не
понимают, и взъелись. Я говорю:
"Ну, вам что такого? что вам за надобность?"
"Как, - говорят, - ведь ты азиата убил?"
"Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело любовное. А
разве лучше было бы, если бы он меня засек?"
- "Он, - говорят, - тебя мог засечь, и ему ничего, потому что он
иновер, а тебя, - говорят, - по христианству надо судить. Пойдем, -
говорят, - в полицию".
Ну, я себе думаю: "Ладно, братцы, судите ветра в поле"; а как,
по-моему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного
татарина, да за другого. Шепчу им:
"Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою..."
Они сжались, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и скрыли.
- То есть позвольте... как же они вас скрыли?
- Совсем я с ними бежал в их степи.
- В степи даже!
- Да-с, в самые Рынь-пески.
- И долго там провели?
- Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески доставили, по
тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.
- Что же, вам понравилось или нет в степи жить?
- Нет-с; что же там может нравиться? скучно, и больше ничего; а только
раньше уйти нельзя было.
- Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?
- Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною не допускали,
чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: "Ты нам, Иван, будь
приятель; мы, - говорят, - тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и
полезным человеком будь, - коней нам лечи и бабам помогай".
- И вы лечили?
- Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих их, и скотину всю, и
коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.
- Да вы разве умеете лечить?
- Как бы вам это сказать... Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто
заболит - я сабуру дам или калганного корня (*19), и пройдет, а сабуру у
них много было, - в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да
они до меня не знали, к чему его определить.
- И обжились вы с ними?
- Нет-с, постоянно назад стремился.
- И неужто никак нельзя было уйти от них?
- Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались, так я,
наверно, давно бы назад в отечество ушел.
- А у вас что же с ногами случилось?
- Подщетинен я был после первого раза.
- Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не совсем понимаем, что это
значит, что вы были подщетинены?
- Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и
удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним,
чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да
сбился с дороги, они поймали меня и говорят: "Знаешь, Иван, ты, - говорят,
- нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки
нарубим и малость щетинки туда пихнем"; ну и испортили мне таким манером
ноги, так что все время на карачках ползал.
- Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную операцию?
- Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять и говорят: "Ты
кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда легче
будет", - и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну минуточку
мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал и
опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После этого тут
они меня, точно, ден несколько держали руки связавши, - все боялись, чтобы
я себе ран не вредил и щетинку гноем не вывел; а как шкурка зажила, и
отпустили: "Теперь, - говорят, - здравствуй, Иван, теперь уже ты совсем
наш приятель и от нас отсюда никуда не уйдешь".
Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот
рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно больно в живое мясо
кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногах
средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
"Что же это, - говорю, - вы со мною, азиаты проклятые, устроили? Вы бы
меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый век таким калекой быть,
что ступить не могу".
А они говорят:
"Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
"Какое же, - говорю, - это пустое дело, так человека испортить, да еще
чтобы не обижаться?"
"А ты, - говорят, - присноровись, прямо-то на следки не наступай, а
раскорячком на косточках ходи".
"Тьфу вы, подлецы!" - думаю я себе и от них отвернулся и говорить не
стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а не
стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом
полежал-полежал, - скука смертная одолела, и стал присноравливаться и
мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной через
это нимало не смеялись, а еще говорили:
"Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
- Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
- Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется... Три дня
шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а
там опять голод, и воды нет... Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня
и взяли и подщетинили.
Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья, что ведь
это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
- Попервоначалу даже очень нехорошо, - отвечал Иван Северьяныч, - да и
потом хоть я изловчился, а все много пройти нельзя. Но только зато они,
эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
"Теперь, - говорят, - тебе, Иван, самому трудно быть, тебе ни воды
принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко. Бери, - говорят, -
брат, себе теперь Наташу, - мы тебе хорошую Наташу дадим, какую хочешь
выбирай".
Я говорю:
"Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало".
Ну, они меня сейчас без спора и женили.
- Как! женили вас на татарке?
- Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея
жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по
вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не
веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то
подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас
другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов
тринадцати... Сказали мне:
"Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
Я и взял.
- И что же: эта точно была для вас утешнее? - спросили слушатели Ивана
Северьяныча.
- Да, - отвечал он, - эта вышла неутешнее, только порою, бывало,
веселит, а порою тем докучает, что балуется.
- Как же она баловалась?
- А разно... Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало, вскочит;
либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попало,
а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается, да,
как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на карачках не догнать -
шлепнешься, да и сам рассмеешься.
- А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?
- Брил-с.
- Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?
- Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.
- Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?
- Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, у Агашимолы, кой меня
угонил от Отучева, мне еще две дали.
- Позвольте же, - запытал опять один из слушателей, - как же вас могли
угнать?
- Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева и лет
пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на радости
все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан Джангяр и Бакшей
Отучев.
- Это которого Чепкун сек?
- Да-с, тот самый.
- Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?
- За что же?
- За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?
- Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по
любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан
Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, - говорит, - Иван, эх,
глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься
сел, я, - говорит, - было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет
снимать".
"Никогда бы, - отвечаю ему, - ты этого не дождал".
"Отчего?"
"Оттого, что наши князья, - говорю, - слабодушные и не мужественные, и
сила их самая ничтожная".
Он понял.
"Я так, - говорит, - и видел, что из них, - говорит, - настоящих
охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".
"Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну, а Агашимола, он
из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень
лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов скота
за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою
сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да и
гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
- И вы верхом ехали?
- Верхом-с.
- А как же ваши ноги?
- А что же такое?
- Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был, разве он вас не
беспокоил?
- Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом
подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный
человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что-он, раскорякой ходючи,
всегда ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет
так, что ни за что его долой и не сбить.
- Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
- Опять и еще жесточе погибал.
- Но не погибли?
- Нет-с, не погиб.
- Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпели.
- Извольте.
