- Взявши я паспорт, пошел без всякого о: себе намерения, и пришел на
ярмарку, и вижу, там цыган мужику лошадь меняет и безбожно его обманывает;
стал ее силу пробовать, и своего конишку в просяной воз заложил, а
мужикову лошадь в яблочный. Тяга в них, разумеется, хоть и равная, а
мужикова лошадь преет, потому что ее яблочный дух обморачивает, так как
коню этот дух страшно неприятен, а у цыгановой лошади, кроме того, я вижу,
еще и обморок бывает, и это сейчас понять можно, потому что у нее на лбу
есть знак, как был огонь ставлен, а цыган говорит: "Это бородавка". А мне
мужика, разумеется, жаль, потому ему на оморочной лошади нельзя будет
работать, так как она кувырнет, да и все тут, а к тому же я цыганов тогда
смерть ненавидел через то, что от первых от них имел соблазн бродить, и
впереди, вероятно, еще иное предчувствовал, как и оправдалось. Я эту
фальшь в лошади мужичку и открыл, а как цыган стал со мною спорить, что не
огонь жжен на лбу, а бородавка, я в доказательство моей справедливости
ткнул коня шильцем в почку, он сейчас и шлеп на землю и закрутился. Взял я
и мужикам хорошую лошадь по своим познаниям выбрал, а они мне за это вина,
и угощенья, и две гривны денег, и очень мы тут погуляли. С того и пошло: и
капитал расти и усердное пьянство, и месяца не прошло, как я вижу, что это
хорошо: обвешался весь бляхами и коновальскою сбруею и начал ходить с
ярмарки на ярмарку и везде бедных людей руководствую и собираю себе
достаток и все магарычи пью; а между тем стал я для всех
барышников-цыганов вез равно что божия гроза, и узнал стороною, что они
собираются меня бить. Я от этого стал уклоняться, потому что их много, а я
один, и они меня ни разу не могли попасть одного и вдоволь отколотить, а
при мужиках не смели, потому что те за мою добродетель всегда стояли за
меня. Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не
своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это было пустяки: к
коню я, как вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому
угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не
послужит.
- Отчего же это не послужит в пользу?
- Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе как иметь дар
природный, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал, но все
втуне осталось; но позвольте, об этом после.
Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня вижу, то
один ремонтер, князь, мне сто рублей давал:
"Открой, - говорит, - братец, твой секрет насчет понимания. Мне это
дорого стоит".
А я отвечаю:
"Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование".
Ну, а он пристает:
"Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты не думал,
что я хочу как-нибудь, - вот тебе сто рублей".
Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю:
извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться и
слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за
это я не отвечаю.
Он, однако, был и этим доволен и говорит: "Ну уж это не твоя беда,
сколько я научусь, а ты только сказывай".
"Первое самое дело, - говорю, - если кто насчет лошади хочет знать, что
она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмотре и от
того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть умно на голову
и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить, как офицеры делают.
Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за грудной соколок или
еще за что попало, а все без толку. От этого барышники кавалерийских
офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник как этакую военную
латОху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить, вертеть, во все
стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что не
покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь вислоух - ему
кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и замажут, и он
оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, и уши развиснут. Если
уши велики, - их обрезывают, - а чтобы ушки прямо стояли, в них рожки
суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во
лбу с звездочкой, - барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой
приспособить: пемзою шерсть вытирают или горячую репу печеную приложат где
надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески
если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против
настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Еще больше
барышники обижают публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над
глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом
приляжет губами и все в это место дует, и надует так, что кожа подымется и
глаз освежеет, и красиво станет. Это легко делать, потому что если лошади
на глаз дышать, ей это приятно, от теплого дыхания, и она стоит не
шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над глазами будут. Против
этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли воздух. Но еще того
смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия бывает. Офицерик,
например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать, видит ли
конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда
лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает. А
иной хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит,
а сам кольнет". И я своему ремонтеру против того, что здесь сейчас
упомянул, вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не
послужило: назавтра, гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже,
и еще зовет меня посмотреть и говорит:
"Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать".
Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего:
"У этой плечи мясисты, - будет землю ногами цеплять; эта ложится -
копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет; а эта,
когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет", - и так всю
покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло.
Князь на другой день и говорит:
"Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше служи ты
сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить".
Я согласился и жил отлично целые три года, не как раб и наемник, а
больше как друг и помощник, и если бы не выходы меня одолели, так я мог бы
даже себе капитал собрать, потому что, по ремонтирскому заведению, какой
заводчик ни приедет, сейчас сам с ремонтером знакомится, а верного
человека подсылает к конэсеру, чтобы как возможно конэсера на свою сторону
задобрить, потому что заводчики знают, что вся настоящая сила не в
ремонтере, а в том, если который имеет при себе настоящего конэсера. Я же
был, как докладывал вам, природный конэсер и этот долг природы исполнял
совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог. И мой князь это
чувствовал и высоко меня уважал, и мы жили с ним во всем в полной
откровенности. Он, бывало, если проиграется где-нибудь ночью, сейчас утром
как встанет, идет в архалучке ко мне в конюшню и говорит:
"Ну что, почти полупочтеннейший мой Иван Северьяныч! Каковы ваши дела?"
- Он все этак шутил, звал меня _почти полупочтенный_, но почитал, как
увидите, вполне.
А я знал, что это обозначает, если он с такой шуткой идет, и отвечу,
бывало:
"Ничего, мол: мои дела, слава богу, хороши, а не знаю, как ваше
сиятельство, каковы ваши обстоятельства?"
"Мои, - говорит, - так довольно гадки, что даже хуже требовать не
надо".
"Что же это такое, мол, верно, опять вчера продулись по-анамеднешнему?"
"Вы, - отвечает, - изволили отгадать, мой полупочтеннейший, продулся
я-с, продулся".
"А на сколько, - спрашиваю, - вашу милость облегчило?"
Он сейчас же и ответит, сколько тысяч проиграл, а я покачаю головою да
говорю:
"Продрать бы ваше сиятельство хорошо, да некому".
Он рассмеется и говорит:
"То и есть, что некому".
"А вот ложитесь, мол, на мою кроватку, я вам чистенький кулечек в
голову положу, а сам вас постегаю".
Он, разумеется, и начнет подъезжать, чтобы я ему на реванж денег дал.
"Нет, ты, - говорит, - лучше меня не пори, а дай-ка мне из расходных
денег на реванжик: я пойду отыграюсь и всех обыграю".
"Ну уж это, - отвечаю, - покорно вас благодарю, нет уже, играйте, да не
отыгрывайтесь".
"Как, благодаришь! - начнет смехом, а там уже пойдет сердиться: - Ну,
пожалуйста, - говорит, - не забывайся, прекрати надо мною свою опеку и
подай деньги".
Мы спросили Ивана Северьяныча, давал ли он своему князю на реванж?
- Никогда, - отвечал он. - Я его, бывало, либо обману: скажу, что все
деньги на овес роздал, либо просто со двора сбегу.
- Ведь он на вас небось за это сердился?
- Сердился-с; сейчас, бывало, объявляет: "Кончено-с; вы у меня,
полупочтеннейший, более не служите".
Я отвечаю:
"Ну и что же такое, и прекрасно. Пожалуйте мой паспорт".
"Хорошо-с, - говорит, - извольте собираться: завтра получите ваш
паспорт".
Но только назавтра у нас уже никогда об этом никакого разговору больше
не было. Не более как через какой-нибудь час он, бывало, приходит ко мне
совсем в другом расположении и говорит:
"Благодарю вас, мой премного-малозначащий, что вы имели характер и мне
на реванж денег не дали".
И так он это всегда после чувствовал, что если и со мною что-нибудь на
моих выходах случалось, так он тоже как брат ко мне снисходил.
- А с вами что же случалось?
- Я же вам объяснял, что выходы у меня бывали.
- А что это значит _выходы_?
- Гулять со двора выходил-с. Обучась пить вино, я его всякий день пить
избегал и в умеренности никогда не употреблял, но если, бывало, что меня
растревожит, ужасное тогда к питью усердие получаю и сейчас сделаю выход
на несколько дней и пропадаю. А брало это меня и не заметишь отчего;
например, когда, бывало, отпущаем коней, кажется, и не братья они тебе, а
соскучаешь по них и запьешь. Особенно если отдалишь от себя такого коня,
который очень красив, то так он, подлец, у тебя в глазах и мечется, до
того, что как от наваждения какого от него скрываешься, и сделаешь выход.
- Это значит - запьете?
- Да-с; выйду и запью.
- И надолго?
- М... н... н... это не равно-с, какой выход задастся: иногда пьешь,
пока все пропьешь, и либо кто-нибудь тебя отколотит, либо сам кого
побьешь, а в другой раз покороче удастся, в части посидишь или в канаве
выспишься, и доволен, и отойдет. В таковых случаях я уже наблюдал правило
и, как, бывало, чувствую, что должен сделать выход, прихожу к князю и
говорю:
"Так и так, ваше сиятельство, извольте принять от меня деньги, а я
пропаду".
Он уже и не спорит, а принимает деньги или только спросит, бывало:
"Надолго ли, ваша милость, вздумали зарядить?"
Ну, я отвечаю, судя по тому, какое усердие чувствую: на большой ли
выход или на коротенький.
И я уйду, а он уже сам и хозяйничает и ждет меня, пока кончится выход,
и все шло хорошо; но только ужасно мне эта моя слабость надоела, и вздумал
я вдруг от нее избавиться; тут-то и сделал такой последний выход, что даже
теперь вспомнить страшно.
