- Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а помню только,
что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и
бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как луковочка,
а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин,
то сам губитель-бес, и все я от него убегал и звал к себе
ангела-хранителя. Опомнился же я где-то на большой дороге, под ракиточкой.
И такой это день был осенний, сухой, солнце светит, а холодно, и ветер, и
пыль несет, и желтый лист крутит; а я не знаю, какой час, и что это за
место, и куда та дорога ведет, и ничего у меня на душе нет, ни чувства, ни
определения, что мне делать; а думаю только одно, что Грушина душа теперь
погибшая и моя обязанность за нее отстрадать и ее из ада выручить. А как
это сделать - не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо
что-то тронуло: гляжу - это хворостинка с ракиты пала и далеконько так
покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая, не больше
как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки;
а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только
пыль да сухой лист вслед за ней воскурились.
Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно, она меня манит
и путь мне кажет. И пошел. Весь день я шел сам не знаю куда и невмоготу
устал, и вдруг нагоняют меня люди, старичок со старушкою на телеге парою,
и говорят:
"Садись, бедный человек, мы тебя подвезем".
Я сел. Они едут и убиваются.
"Горе, - говорят, - у нас: сына в солдаты берут; а капиталу не имеем,
нанять не на что".
Я старичков пожалел и говорю:
"Я бы за вас так, без платы, пошел, да у меня бумаг нет".
А они говорят:
"Это пустяки: то уже наше дело; а ты только назовись, как наш сын,
Петром Сердюковым".
"Что же, - отвечаю, - мне все равно: я своему ангелу Ивану Предтече
буду молитвить, а называться я могу всячески, как вам угодно".
Тем и покончили, и отвезли они меня в другой город, и сдали меня там
вместо сына в рекруты, и дали мне на дорогу монетою двадцать пять рублей,
а еще обещались во всю жизнь помогать. Я эти деньги, что от них взял,
двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь - вклад за Грушину
душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить, где
я могу скорее за веру умереть. Так и сделалось, и я пробыл на Кавказе
более пятнадцати лет и никому не открывал ни настоящего своего имени, ни
звания, а все назывался Петр Сердюков и только на Иванов день богу за себя
молил, через Предтечу-ангела. И позабыл уже я сам про все мое прежнее
бытие и звание, и дослуживаю таким манером последний год, как вдруг на
самый на Иванов день были мы в погоне за татарами, а те напаскудили и ушли
за реку Койсу. Тех Койс в том месте несколько: которая течет по Андии, так
и зовется андийская, которая по Аварии (*30), зовется аварийская Койса, а
то корикумуйская и кузикумуйская, и все они сливаются, и от сливу их
зачинается Сулак-река. Но все они и по себе сами быстры и холодны,
особливо андийская, за которую татарва ушли. Много мы их тут без счету,
этих татаров, побили, но кои переправились за Койсу, - те сели на том
берегу за камнями, и чуть мы покажемся, они в нас палят. Но палят с такою
сноровкою, что даром огня не тратят, а берегут зелье на верный вред,
потому что знают, что у нас снаряду не в пример больше ихнего, и так они
нам вредно чинят, что стоим мы все у них в виду, они, шельмы, ни разу в
нас и не пукнут. Полковник у нас был отважной души и любил из себя
Суворова представлять, все, бывало, "помилуй бог" говорил и своим примером
отвагу давал. Так он и тут сел на бережку, а ноги разул и по колени в эту
холоднищую воду опустил, а сам хвалится:
"Помилуй бог, - говорит, - как вода тепла: все равно что твое парное
молочко в доеночке. Кто, благодетели, охотники на ту сторону переплыть и
канат перетащить, чтобы мост навесть?"
Сидит полковник и таким манером с нами растабарывает, а татары с того
бока два ствола ружей в щель выставили, а не стреляют. Но только что два
солдатика-охотнички вызвались и поплыли, как сверкнет пламя, и оба те
солдатика в Койсу так и нырнули. Потянули мы канат, пустили другую пару, а
сами те камни, где татары спрятавшись, как роем, пулями осыпаем, но ничего
им повредить не можем, потому что пули наши в камни бьют, а они, анафемы,
как плюнут в пловцов, так вода кровью замутилась, и опять те два солдатика
юркнули. Пошли за ними и третья пара, и тоже середины Койсы не доплыли,
как татары и этих утопили. Тут уже за третьего парою и мало стало
охотников, потому что видимо всем, что это не война, а просто убийство, а
наказать злодеев надобно. Полковник и говорит:
"Слушайте, мои благодетели. Нет ли из вас кого такого, который на душе
смертный грех за собой знает? Помилуй бог, как бы ему хорошо теперь своей
кровью беззаконие смыть?"
Я и подумал:
"Чего же мне лучше этого случая ждать, чтобы жизнь кончить? благослови,
господи, час мой!" - и вышел, разделся, "Отчу" прочитал, на все стороны
начальству и товарищам в землю ударил и говорю в себе: "Ну, Груша, сестра
моя названая, прими за себя кровь мою!" - да с тем взял в рот тонкую
бечеву, на которой другим концом был канат привязан, да, разбежавшись с
берегу, и юркнул в воду.
Вода страсть была холодна: у меня даже под мышками закололо, и грудь
мрет, судорога ноги тянет, а я плыву... Поверху наши пули летят, а вокруг
меня татарские в воду шлепают, а меня не касаются, и я не знаю: ранен я
или не ранен, но только достиг берега... Тут татарам меня уже бить нельзя,
потому что я как раз под ущельем стал, и чтобы им стрелять в меня, надо им
из щели высунуться, а наши их с того берега пулями как песком осыпают. Вот
я стою под камнями и тяну канат, и перетянул его, и мосток справили, и
вдруг наши сюда уже идут, а я все стою и как сам из себя изъят, ничего не
понимаю, потому что думаю: видел ли кто-нибудь то, что я видел? А я видел,
когда плыл, что надо мною Груша летела, и была она как отроковица примерно
в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и
она ими меня огораживала... Однако, вижу, никто о том ни слова не говорит:
ну, думаю, надо мне самому это рассказать. Как меня полковник стал
обнимать и сам целует, а сам хвалит:
"Ой, помилуй бог, - говорит, - какой ты, Петр Сердюков, молодец!"
А я отвечаю:
"Я, ваше высокоблагородие, не молодец, а большой грешник, и меня ни
земля, ни вода принимать не хочет".
Он вопрошает:
"В чем твой грех?"
А я отвечаю:
"Я, - говорю, - на своем веку много неповинных душ погубил", - да и
рассказал ему ночью под палаткою все, что вам теперь сказывал.
Он слушал, слушал, и задумался, и говорит:
"Помилуй бог, сколько ты один перенес, а главное, братец, как ты
хочешь, а тебя надо в офицеры произвесть. Я об этом представление пошлю".
Я говорю:
"Как угодно, а только пошлите и туда узнать, не верно ли я показываю,
что я цыганку убил?"
"Хорошо, - говорит, - и об этом пошлю".
И послали, но только ходила, ходила бумага и назад пришла с
неверностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни
с какою цыганкою не было, а Иван-де Северьянов хотя и был и у князя
служил, только он через заочный выкуп на волю вышел и опосля того у
казенных крестьян Сердюковых в доме помер.
Ну что тут мне было больше делать: чем свою вину доказывать?
А полковник говорит:
"Не смей, братец, больше на себя этого врать: это ты как через Койсу
плыл, так ты от холодной воды да от страху в уме немножко помешался, и я,
- говорит, - очень за тебя рад, что это все неправда, что ты наговорил на
себя. Теперь офицером будешь; это, брат, помилуй бог как хорошо".
Тут я даже и сам мыслями растерялся: точно ли я спихнул Грушу в воду
или это мне тогда все от страшной по ней тоски сильное воображение было?
И сделали-с меня за храбрость офицером, но только как я все на своей
истине стоял, чтобы открыть свою запрошедшую жизнь, то чтобы от этого мне
больше беспокойства не иметь, пустили меня с Георгием в отставку.
"Поздравляем, - говорят, - тебя, ты теперь благородный и можешь в
приказные идти; помилуй бог, как спокойно, - и письмо мне полковник к
одному большому лицу в Петербург дал. - Ступай, - говорит, - он твою
карьеру и благополучие совершит". Я с этим письмом и добрался до Питера,
но не посчастливило мне насчет карьеры.
- Чем же?
- Долго очень без места ходил, а потом на фиту попал, и оттого стало
еще хуже.
- Как на _фиту_? что это значит?
- Тот покровитель, к которому я насчет карьеры был прислан, в адресный
стол справщиком определил, а там у всякого справщика своя буква есть, по
какой кто справке заведует. Иные буквы есть очень хорошие, как, например,
буки, или покой, или како: много на них фамилиев начинается, и справщику
есть доход, а меня поставили на фиту. Самая ничтожная буква, очень на нее
мало пишется, и то еще из тех, кои по всем видам ей принадлежат, все от
нее отлынивают и лукавят: кто чуть хочет благородиться, сейчас себя
самовластно вместо фиты через ферт ставит. Ищешь-ищешь его под фитою -
только пропащая работа, а он под фертом себя проименовал. Никакой пользы
нет, а сиди на службе; ну, я и вижу, что дело плохо, и стал опять
наниматься, по старому обыкновению, в кучера, но никто не берет; говорят:
ты благородный офицер, и военный орден имеешь, тебя ни обругать, ни
ударить непристойно... Просто хоть повеситься, но я благодаря бога и с
отчаянности до этого себя не допустил, а чтобы с голоду не пропасть, взял
да в артисты пошел.
- Каким же вы были артистом?
- Роли представлял.
- На каком театре?
- В балагане на Адмиралтейской площади. Там благородством не гнушаются
и всех принимают: есть и из офицеров, и столоначальники, и студенты, а
особенно сенатских очень много.
- И понравилась вам эта жизнь?
- Нет-с.
- Чем же?
- Во-первых, разучка вся и репетиция идут на страстной неделе (*31) или
перед масленицей, когда в церкви поют: "Покаяния отверзи ми двери", а
во-вторых, у меня роль была очень трудная.
- Какая?
- Я демона изображал.
- Чем же это особенно трудно?
- Как же-с: в двух переменах танцевать надо и кувыркаться, а
кувыркнуться страсть неспособно, потому что весь обшит лохматой шкурой
седого козла вверх шерстью; и хвост долгий на проволоке, но он постоянно
промеж ног путается, а рога на голове за что попало цепляются, а годы уже
стали не прежние, не молодые, и легкости нет; а потом еще во все
продолжение представления расписано меня бить. Ужасно как это докучает.
Палки эдакие, положим, пустые, из холстины сделаны, а в средине хлопья,
но, однако, скучно ужасно это терпеть, что все по тебе хлоп да хлоп, а
иные к тому еще с холоду или для смеху изловчаются и бьют довольно больно.
Особенно из сенатских приказных, которые в этом опытные и дружные: все за
своих стоят, а которые попадутся военные, они тем ужасно докучают, и все
это продолжительно начнут бить перед всей публикой с полдня, как только
полицейский флаг поднимается, и бьют до самой до ночи, и все, всякий,
чтобы публику утешить, норовит громче хлопнуть. Ничего приятного нет. А
вдобавок ко всему со мною и здесь неприятное последствие вышло, после
которого я должен был свою роль оставить.
- Что же это такое с вами случилось?
- Принца одного я за вихор подрал.
- Как принца?
- То есть не настоящего-с, а театрашного: он из сенатских был,
коллежский секретарь, но у нас принца представлял.
- За что же вы его прибили?
- Да стоило-с его еще и не эдак. Насмешник злой был и выдумщик и все
над всеми шутки выдумывал.
- И над вами?
- И надо мною-с; много шуток строил: костюм мне портил; в грельне, где
мы, бывало, над угольями грелися и чай пили, подкрадется, бывало, и хвост
мне к рогам прицепит или еще что глупое сделает на смех, а я не осмотрюсь
да так к публике выбегу, а хозяин сердится; но я за себя все ему спускал,
а он вдруг стал одну фею обижать. Молоденькая такая девочка, из бедных
дворяночек, богиню Фортуну она у нас изображала и этого принца от моих рук
спасать должна была. И роль ее такая, что она вся в одной блестящей тюли
выходит и с крыльями, а морозы большие, и у нее у бедной ручонки совсем
посинели, зашлись, а он ее допекает, лезет к ней, и когда мы втроем в
апофезе в подпол проваливаемся, за тело ее щипет. Мне ее очень жаль стало:
я его и оттрепал.
- И чем же это кончилось?
- Ничего; в провале свидетелей не было, кроме самой этой феи, а только
наши сенатские все взбунтовались и не захотели меня в труппе иметь; а как
они первые там представители, то хозяин для их удовольствия меня согнал.
- И куда же вы тогда делись?
- Совсем без крова и без пищи было остался, но эта благородная фея меня
питала, но только мне совестно стало, что ей, бедной, самой так трудно
достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не
захотел ворочаться, да и к тому на ней уже другой бедный человек сидел,
мучился, так я взял и пошел в монастырь.
- От этого только?
- Да ведь что же делать-с? деться было некуда. А тут хорошо.
- Полюбили вы монастырскую жизнь?
- Очень-с; очень полюбил, - здесь покойно, все равно как в полку, много
сходственного, все тебе готовое: и одет, и обут, и накормлен, и начальство
смотрит и повиновения спрашивает.
- А вас это повиновение иногда не тяготит?
- Для чего же-с? что больше повиноваться, то человеку спокойнее жить, а
особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам я в церковь не
хожу иначе, как разве сам пожелаю, а исправляю свою должность
по-привычному, скажут: "запрягай, отец Измаил" (меня теперь Измаилом
зовут), - я запрягу; а скажут: "отец Измаил, отпрягай", - я откладываю.
- Позвольте, - говорим, - так это что же такое, выходит, вы и в
монастыре остались... при лошадях?
- Постоянно-с в кучерах. В монастыре этого моего звания офицерского не
опасаются, потому что я хотя и в малом еще постриге (*32), а все же монах
и со всеми сравнен.
- А скоро же вы примете старший постриг? (*33)
- Я его не приму-с.
- Это почему?
- Так... достойным себя не почитаю.
- Это все за старые грехи или заблуждения?
- Д-д-а-с. Да и вообще зачем? я своим послушанием очень доволен и живу
в спокойствии.
- А вы рассказывали кому-нибудь прежде всю свою историю, которую теперь
нам рассказали?
- Как же-с; не раз говорил; да что же, когда справок нет... не верят,
так и в монастырь светскую ложь занес и здесь из благородных числюсь. Да
уже все равно доживать: стар становлюсь.
История очарованного странника, очевидно, приходила к концу, оставалось
полюбопытствовать только об одном: как ему повелось в монастыре.
